Григорий Петров - "Побочная ветвь"

Похоже, началось это где-то в конце 50-х годов. Именно тогда Ксана стала замечать какое-то неожиданное везение и удачу, будто кто помогает ей. Вроде того, к примеру, когда ее ни с того ни с сего вдруг накормили. Это известный поэт С. Ксана стояла возле Дома литераторов, а он как раз выходил оттуда. Она увидела его и говорит:
- Боря, я два дня ничего не ела...
Поэт тогда повернулся и повел ее в ресторан Дома литераторов, набрал ей полный стол всякой еды: салаты разные, котлеты, рыба какая-то под соусом, даже мороженым угостил.
Вообще-то Ксане все время приходилось попрошайничать. Увидела как-то в электричке знакомую писательницу, подсела к ней. Та что-то рассказывает о себе, как ей несладко живется, а Ксана выслушала ее и говорит:
- У вас не будет трех рублей?
Писательница смутилась, говорит, денег у нее нет, а вот еды она может немного дать. Ксана и этому рада.
Или в Клубе писателей. Сидит Ксана на антресолях, в нише на диванчике, внизу ресторан, тарелки звякают. Увидит какого-нибудь поэта и за ним:
- Подождите! Послушайте, что я вам скажу! Мне ваши стихи нравятся! Догонит и денег просит. Теперь с жильем. С жильем Ксана просто измучилась. Нет, комната у нее была, правда, за городом, в Перхушкове. Только хозяйка, у которой она снимала комнату, все время скандалила из-за ее поздних возвращений из Москвы. Поэтому Ксана чаще оставалась на ночь у друзей. Однажды собралась было ночевать у знакомых, а они вдруг возьми и выгони ее без всякой причины, надоела, может быть. Вслед выбросили тетради с ее стихами. Ксана так и ночевала во дворе под их окнами. Потом долго жила в ванной комнате у других знакомых, стихи там писала. Еще был случай — вымели ее. Ночевала она у одного литератора. Литератор хороший, добрый, племянница у него только злая. Литератор сказал:
- Ты видишь, Ксюша, спать негде, я тебе на полу постелю.
А утром приходит племянница и давай убираться, пол мести. И метет метелкой прямо на Ксану, будто не видит ее, будто ее нет вовсе. Так и вымела. А еще однажды попала Ксана к одной старухе. Оказалось — бывшая горничная князей Голицыных. Заплатила ей за жилье, все, как полагается. А старуха на эти деньги напилась и ну скандалить. Все рукописи ее изорвала, а потом и вовсе в драку полезла.
Ксана даже письмо в правительство писала:
«Уважаемые товарищи! Пишет вам поэт Ксения Н. До войны мои стихи печатали в журналах и газетах. У меня готова книга, написанная белым стихом. Но после войны меня перестали печатать. Говорят, белый стих непонятен массам. Дескать, форма белого стиха больше относится к декадентской западной манере, а не к нашей простой действительности. А белым стихом еще в Киевской Руси «Слово о Полку Игореве» написано. И былины рассказывались. И странники акафисты пели тоже белым стихом. Зарифмованные же стихи создавали скоморохи, люди характера желчного и с недобрым глазом. Сейчас у меня груда стихов и больше ничего нет: ни площади, ни средств к существованию. За городом жить больше не могу — нет денег платить за комнату. Сплю у друзей под роялем, на полу. Физически я работать не могу и письменную работу делать тоже не могу: дрожат руки, и быстро устаю, слабость. Врачи говорят — травматический энцефалит. Да и мысли направлены в сторону стихов, а уж на остальное сил не остается. Свои-то стихи я хотя и медленно, и с трудом, но все-таки записываю. Прошу вас, прочитайте их, пожалуйста. И если они заслуживают внимания, то, может, государство даст мне пенсию. Желаю вам здоровья и сил».
Ответа на ее письмо никакого не было. И вот вдруг — случай. Сидит она как-то на скамейке в садике возле Литературного института. Ксана туда часто ходила сидеть. Перед ней человек какой-то в синем халате, не старый еще, метет дорожку. Пыль во все стороны. Метет и приговаривает:
- Кайся, кайся, окаянный грешник!
Потом вдруг видит Ксана — метла у него из рук падает, а сам он на скамейку опускается и глаза закрывает, вроде как плохо ему. Ксана тогда подходит.
- Вы дворник? — спрашивает.
- Нет, я писатель,— отвечает незнакомец.— Мефодий Антонов. Слышали такого? Теперь уже и не услышите. Книгу мою из плана выбросили.
— Ну это не беда,— говорит Ксана.— Меня вон сколько лет не печатают — и ничего.
Потрогала она его голову.
— Да у вас жар, — говорит.— Вам лечь надо.
Комната Мефодия была здесь же, в здании института, только вход с другой стороны. Отвела Ксана Мефодия в его каморку, уложила в постель. Кровать у Мефодия чудная: в ногах разные металлические предметы подвешены — крышки, кастрюльки, кружки. Тронешь ногой — звенят, как на колокольне. Стала Ксана чаем его поить, Мефодий с боку на бок ворочается, бормочет:
- Ты думаешь, я простой человек, безродный? Ничего подобного!
Вроде как бредит в жару. И опять:
- Ты думаешь, я простой человек? Нет, голубушка! Сам-то я орловский, у меня мать в Орле. Но предки мои важные были!
И достает из-под подушки портрет какого-то господина, выдранный из старой книги,— мундир, бакенбарды.
— Кто это? — спрашивает Ксана.
— Действительный статский советник Андрей Иванович Антонов,— отвечает Мефодий.— Чин четвертого класса. По Табелю о рангах Российской Империи соответствует чину генерал-майора! Вот так вот! Это и есть мой предок! Служил в экспедиции заготовления бумаг для государственных ассигнований.
— Очень интересно,— говорит Ксана.— Когда же это было?
— Восемнадцатый век, голубушка, императрица Елизавета Петровна. Вот о нем, об Андрее Антонове, я книгу и написал. Он ведь круглый сирота. Приемная мать — Прасковья Антонова, унтер-офицерская вдова. А крестной матерью-то его, крестной матерью, знаешь, кто был? Блаженная одна, юродивая, Ксения Петербургская.
Ксана не знала, бредит Мефодий или нет. На всякий случай спрашивает:
— Как же это так?
— А вот так, очень просто. Прибегает блаженная к Прасковье Антоновой. «Вот ты сидишь, Прасковьюшка, чулки штопаешь, а не знаешь, что Бог сына тебе послал! Спеши скорее на Смоленское кладбище, не мешкай!» Кинулась Прасковья из дома, возле Смоленского кладбища — толпа народу. В чем дело? Какой-то извозчик сбил женщину, а она беременная. Тут же на улице и разрешилась от бремени. А сама скончалась. Прасковье жалко новорожденного, взяла к себе. Кто отец, кто мать — так и не узнали даже в полиции. А сирота вырос, вот он — Андрей Иванович Антонов.
И Мефодий толкнул ногой спинку кровати, зазвенели подвески.
- Стало быть, и выходит — блаженная Ксения вроде как крестная ему. Она и потом всю жизнь опекала его. Даже после своей смерти. У меня в книге глава есть, так и называется: «Чудесная помощь».
Ксане очень хотелось спать, но она все-таки просит Мефодия рассказать.
- Ну что ж, слушай,— сказал Мефодий.— Андрей Иванович женился, жена - красавица, дочь у них. Вот полковник один сватается, назначили день свадьбы. Перед этим отец с дочерью поехали на могилу блаженной Ксении, отслужили панихиду, долго молились. И что же вышло? Накануне свадьбы жених отправился в Главное казначейство получить какие-то деньги. Там часовой вдруг уставился на него и тихо так говорит казначею: «Разрешите, ваше благородие, сказать этому человеку несколько слов». Подходит к полковнику и спрашивает: «А ты, братец, как сюда попал?» Полковник так и сел. Оказалось, никакой он не полковник, а беглый каторжник. Часовой этот несколько лет назад сопровождал его как конвойный в Сибирь на каторгу. Тот бежал, зарезал по дороге какого-то полковника, взял его одежду, документы, деньги и явился в Петербург. Так моя прапрабабушка была спасена. Она потом вышла замуж за достойного человека. Оттуда и идет наш род.
Потом Мефодий опять вроде как бредит:
- Ты думаешь, я простой, безродный? Орловский я, но не безродный! Порода у нас!
В этот день Ксана так и осталась в каморке Мефодия, на раскладушке легла. И потом она стала все время жить у Мефодия, не надо было ходить, искать ночлег, клянчить. Такое вот ей везение вышло.
И, наконец, самая главная ее удача. В одном журнале давно уже лежали ее стихи, все никак не могли напечатать. Сколько раз заходила она в редакцию, ей говорят: еще не решили. Однажды как-то приходит она, видит — двое стоят, разговаривают. Один длинный, тощий, другой пониже, с трубкой, усики небольшие. У длинного в руках Ксюшина тетрадка со стихами, Ксана ее сразу узнала. Стала она в сторонке, слушает.
- Чудесно! — говорит длинный и тетрадь ее листает.— Что за стихи! Чудо, да и только! Даже непонятно, откуда что берется.
Усатый трубку раскуривает:
- Вообще-то ведь это совсем разное: стихи и их автор,— картавит он.— Все-таки она, извините, идиотка. Поймите меня правильно. Я в самом высоком значении. Как у Достоевского. Согласитесь, это не то же, что в кухонной ссоре.
- Что поделать? — вздыхает длинный.— Обыкновенная юродивая, как все настоящие поэты.
Ксана тут подошла к ним и говорит:
— Спасибо вам! Спасибо, что так хорошо говорили о моих стихах!
Но это все было раньше. А тут на днях заходит она в редакцию, а ей говорят — будем печатать в ближайшем номере. Ксана даже не поверила сразу. Вышла она из редакции и пошла в Александровский скверик. Там горка у Кремлевской стены, дети катаются, кто на санках, кто на лыжах. Ксана попросила у одной девочки санки и до самого вечера каталась. К Мефодию в этот день она уже не пошла. Заявилась к тому самому поэту С., который накормил ее в Доме литераторов.
— Я сегодня ночую у вас,— сказала она.
У поэта квартира большая, они вдвоем с женой живут. Ну накормили ее, устроили спать на диване. А как улеглись, Ксана и говорит:
— Мои стихи будут в ближайшем номере.

— Поздравляю, давно пора,— отзывается С.
- А до сих пор меня потому не печатали, что я дочь белого офицера.
- Этого еще не хватало! Как же это так? — говорит супруга С.
- Кто мои родители — я раньше не знала,— стала рассказывать Ксана.— Воспитали меня пожилые люди — муж и жена. Помню только, что иногда ко мне приезжала красивая дама, хорошо одетая, и привозила дорогие подарки. Кто эта дама — мне не говорили. Еще помню — привезли меня в какой-то лесной скит. Народу много. Священник поднял меня на руки и перекрестил мной всех собравшихся. А однажды ночью является ко мне офицер в белогвардейской форме и говорит: я твой отец. Меня, говорит, на юге убили, под Кореневкой, там и похоронен. Я, говорит, думал, что ты умерла, а ты, оказывается, жива-здорова. Фамилия его Петров. А у меня-то фамилия совсем другая. Как же теперь быть?
- Ты что же, разговаривала с ним? — удивляются хозяева.
— Он ко мне часто приходит,— отвечает Ксана.— рассказывает о себе. Их три брата было Петровых. Старший, Григорий,— священник, за границу уехал после революции. Младший, Петр, здесь остался. А отец мой — средний, Иван Спиридонович, в Добровольческую армию ушел.
На другой день хозяева уезжали за город, в Дом творчества, Ксану оставили дома смотреть за квартирой. Устроилась она в кабинете С., думала поработать над своими стихами, а в кабинете полным-полно книг. Стала она в книгах рыться, одна интересней другой. И вот под конец наткнулась на старую, совсем ветхую книгу, в руках рассыпается. Ни начала, ни конца в книге нет, названия тоже. И язык какой-то странный. Вроде буквы русские, а ни одного слова разобрать нельзя. Но в книге главное — картинки. Стала Ксана их рассматривать, открывает одну страницу, другую — да так и оторопела. Потом подошла с книгой к зеркалу и долго себя разглядывала.
- Нет, этого не может быть! — сказала она. Снова смотрит то в зеркало, то в книгу.
- Это же ведь я!
И точно — если приглядеться, на картинке в книге полный ее портрет. Невысокая, плотная, лицо круглое, скуластое, глаза широко расставлены.
- Прямо чудеса! — пожимает Ксана плечами.— Как я сюда попала? Стала она смотреть дальше, еще больше удивляется. Вот вроде ее отец,
офицер Добровольческой армии, фуражка, шинель, очень похож. Вот мальчик в белой панамке. Пригляделась Ксана — это же ее сын Кирюша, в детском доме он сейчас под Москвой. Вспомнила она, как выписали ее с Кирюшей из роддома, а идти ей некуда. Спасибо людям, нашли место в Доме матери и ребенка в Рязани. Через год вернулась она в Москву с Кирюшей на руках. Завернула Кирюшу в одеяльце, пошла на Тверской бульвар. Села на скамейку, сидит. Тут ее увидел один известный художник. Его студия напротив бульвара была. Привел к себе, с женой познакомил. Жила Ксана у них какое-то время. Художник все рисовал ее портрет. А потом жена его позвонила в Союз писателей, Кирюшу устроили в Дом ребенка под Москвой. Ксана каждую неделю к нему ездит.
Смотрит Ксана картинки в книге, сама думает: «Господи, как во сне!» Вот она в Киргизии. Это когда война началась. Там она ходила по дорогам, собирала милостыню. Местные называли ее дервишем, потому как она всегда бормотала себе под нос стихи. Они делились с ней лепешками и вяленой бараниной. Вот Ксана в горном кишлаке, вот в Ташкенте. Там известные поэты из Москвы приютили ее, вымыли, накормили. А как кончилась война, отправили в Москву.
Были в книге и другие картинки. Какая-то женщина в кофте, босая. Вроде как нищая побирушка. Ксана долго смотрела книгу и все никак не могла прийти в себя. А ночью к ней снова явился отец.
- У меня книжка есть, где ты нарисован,— сказала Ксана. Показала она отцу картинки, тот говорит:
- Это как раз под Кореневкой и было. Там Сорокин со своими отрядами вышел к нам в тыл. Едва не перерезал Добровольческую армию пополам. Вот смотри — конница Сорокина несется на наш третий взвод. Я этот момент хорошо помню. Поручик Вербицкий, командир взвода, командует: «По кавалерии пальба взводом!» Потом неожиданно: «Отставить! Поручик Петров, два наряда вне очереди!» Оказывается, я поспешил, испортил стройность ружейного приема. А конница совсем рядом, пыль, топот. Вербицкий снова как ни в чем не бывало, спокойно так: «По кавалерии пальба взводом!»
- Ну и что? — спрашивает Ксана.— Получил свои два наряда?
- Не успел. Меня же убили там, под Кореневкой,— отвечает отец. Потом смотрит другую картинку — бой идет.
— Знаменитая атака дроздовцев — без выстрела, во весь рост. А у нас в строю — гимназисты, реалисты, кадеты. Дети Добровольческой армии. Мальчики, по пятнадцать лет. Мы их звали «баклажками». Одного, помню, убили, на груди нашли крестик серебряный и тетрадь со стихами.
Через неделю, когда хозяева вернулись, Ксана спрашивает:
— Что это за книга у вас?
- А кто его знает? — отвечает С.— По наследству досталась. Дед у меня чернокнижник был. Все кудесничал и ворожил. Все говорили — с дьяволом знался. Вот от него и книга.
Когда через день Ксана уходила от них, она взяла книгу с собой. «Зачем она им? — думала она.— Она им не нужна». Пришла к Мефодию и показывает книгу.
- Я тоже человек не простой,— говорит.— Про меня вон в книге нарисовано.
Мефодий посмотрел картинки:
- Все ясно. Гадательная книга прошлого века. По ней предсказывали будущее.
Он полистал страницы, увидел рисунок босой женщины.
- А я знаю, кто это! Это Ксения Петербургская и есть, блаженная. Крестная моего предка.
- Не может быть! — говорит Ксана.
— Да точно она! Вот тут дальше рисунки. Это же Петербургская сторона. Где блаженная жила. Вот пожалуйста — Тучков мост, Крестовский перевоз, Каменноостровский проспект. А это вот улица Андрей-Петрова.
- Как это — «Андрей-Петрова»? — удивляется Ксана.
— Вот смотри — на рисунке свадьба. Молодая дворянка, красавица с русой косой, двадцать три года, Ксения Григорьевна. И придворный певчий в чине полковника, Петров Андрей Федорович. Поет в церковном хоре при дворе императрицы Елизаветы Петровны. Поженились они и жили на этой самой улице. Дом у них свой был. А любили уж они друг друга так, что и передать невозможно. Только жили они в своем счастье совсем недолго. На четвертый год Андрей Федорович заболел «жаром» и сгорел. Вот на рисунке похороны. Ксения идет за гробом в мужнином платье. Камзол, кафтан, картуз — все мужнино. И всем говорит: «Нет, Андрей Федорович не умер. Умерла Ксения Григорьевна. А Андрей Федорович здесь, перед вами, и будет жить вечно». «Молитесь за упокой души рабы Божией Ксении,— говорила она на кладбище.— Бедный Андрей Федорович! Осиротел, один остался на свете!» С тех самых пор она не откликалась на свое имя, только — Андрей Федорович. Народ, конечно, сходился смотреть на нового Андрея Петрова. Вот и прозвали улицу — Андрей-Петровой... А здесь Ксения раздает свое имущество бедным,— перелистывает книгу Мефодий.— Нижнюю комнату в их доме снимала та самая унтер-офицерская вдова Прасковья Антонова, приемная мать моего предка. Так Ксения выкинула штуку — весь дом оставила вдове. Вот она уходит. Живет подаянием, но больше копейки никогда не брала.
- Надо же такое! — удивляется Ксана.
- Что поделаешь? Чудит баба. Знакомые даже к начальству покойного Андрея Федоровича обращались — мол, образумьте ее. А начальство ничего сделать не может. Дескать, Ксения Петрова в здравом уме, имеет полное право... Вот она сама раздает милостыню нищим. Себе оставляла только на баню. Дает копейку какому-то оборванцу. А на копейке «царь на коне». «Далеко на этом коне ускачешь»,— говорит она оборванцу. Тот стал торговцем, первым богачом в Петербургской стороне. А это вот Сытный рынок.
- Какое смешное название, откуда? — спрашивает Ксана.
- А это из-за Ксении. Лавочники уже знали — стоит блаженной утром зайти в лавку, взять что-нибудь, торговля пойдет бойко, большой барыш ждет. А если мимо пройдет, не заглянет, то впору вовсе лавку закрывать, удачи не будет. «Нет, братец, не зайду к тебе, ты покупателей обвешиваешь, бедных обижаешь». И вот лавочники стали друг перед другом стараться — кто больше бедным поможет. Ну и стал рынок прозываться Сытным...
А на этом рисунке знакомая блаженной Ксении. Девица хоть куда, все при ней. Только и мечтает о муже. Приходит к ней Ксения: «Эх, красавица! Ты тут кофе варишь, а муж твой жену хоронит на Охте! Беги скорей туда!» Ну девица, понятно, бежит. Видит — похоронная процессия. Молодой вдовец рыдает. А как могилу засыпать стали, упал без чувств, прямо на руки этой девице. Познакомились они, через год поженились...
Вот блаженная на улице. Как раз Сочельник Рождества Христова. Ходит она, плачет и приговаривает: «Пеките блины! Пеките блины! Скоро вся Россия будет блины печь!» Никто понять ее не может. «Что ты плачешь, Андрей Федорович?» — спрашивают. А двадцать пятого декабря известие: скончалась императрица Елизавета Петровна...
Вот на этой картинке — Смоленское кладбище, церковь строят. Блаженная Ксения по ночам тайком кирпичи носит. Все беспокоилась, чтобы фундамент хорошо укладывали. А потом уже, перед самым восстанием декабристов, наводнение было сильное. Кладбище все разрушено. Памятники повалены, надгробные плиты сдвинуты, деревья вырваны с корнем. Кресты с могил унесены аж на Выборгскую сторону. Этими крестами в морском госпитале всю зиму печи топили. А Смоленская церковь устояла, одна только и уцелела. Вспомнили тогда, как блаженная говорила: «Много придется вынести, но устоит, ничего...»
А это часовенка над могилой блаженной Ксении. Надпись там: «Кто меня знал, да помянет мою душу для спасения своей души. Аминь».
Допоздна Ксана с Мефодием смотрели книгу. Ксана осталась снова жить в каморке у Мефодия. Днем она ходила по городу, а вечерами они с Мефодием пили чай. Приходит она как-то домой, радостная такая.
- А я на Палашевском рынке была,— говорит.
Мефодий смотрит — у нее с собой ничего нет, никакой сумки.
- Что же ты купила?
- Там всего столько — глаза разбегаются. Все, что там было,— теперь мое.
Ксана села и тут же стала выводить какие-то каракули на бумаге. Но это были не рисунки, а буквы, слова — новое стихотворение. Долго она писала, с трудом, потом прочитала вслух, Мефодий только и сказал:
— Захотели от собаки кулебяки...
Однажды Ксана никуда не пошла, сидит дома. На улице жара, дышать нечем, все окна нараспашку. Вдруг звонок в дверь. «Кто бы это мог быть?» — думает она. Открыла, в дверях женщина незнакомая — валенки, шуба, на голове платок пуховый.
— Скажи, голубка, где здесь Пирогов живет, я ищу его...
- Сторож, что ли? — спрашивает Ксана.— Это соседняя дверь, за углом.
— А ты что же, голубка, так и живешь в чужом углу? Своего нет? Ну ты не печалься! Будет тебе жилье!
А как женщина ушла, тут только Ксана спохватилась: как же так? На улице жара, а на ней зимний наряд? Пошла она тогда в соседнюю дверь к Пирогову, спрашивает: заходила ли к нему женщина в валенках и шубе? Тот смотрит на нее как на помешанную.
- Нет,— говорит.— Никакой женщины не было...