Леонид Павлов - "Правда о Ксении блаженной"

Обычная история для нашего безбожного времени. Крещеный только из упрямства бабушки Елизаветы, приведшей меня "за ручку" в храм, тайком от родителей, от "общественности" - в церковь похаживал, крестик на длинной тесемочке, чтобы не заметно было, понашивал, евангелие почитывал.... С церковной литературой знаком почти не был, да и трудно было тогда её раздобыть, но, в то же время, диссидентские "списки" регулярно попадали мне в руки, и я их с жадностью проглатывал, объемистый роман за одну ночь - теперь даже трудно себе представить. Было бы горячее желание, нашел бы для тайного чтения другие книги. Но его не было.

Так продолжалось до тех пор, пока гром не грянул - тяжкая болезнь, тяжелая операция. Вот тогда-то я и проснулся по-настоящему, вот тогда и научился молиться, как подобает и всерьез. Много позже, читая того же Розанова, я поразился мудрой простоте его мысли: "никому не нужен, кроме Бога". Разрезав меня на операционном столе, врачи и зашили внутренности простыми шелковыми нитками - чего тратить импортный, дефицитный материал, все равно не жилец. Об этом "сюрпризе" я узнал много позже, несмотря на то, что ещё не раз попадал во все те же самые больничные стены, потому что становилось всё хуже и хуже. Ох, дорого обошлись мне эти ниточки. Но я молился, молился непрестанно, и приходя в себя в реанимации, и потом, корчась на больничной койке, причем молился не за себя (грех признаться, надоела тогда такая вот жизнь, состоявшая из болей и слабостей), а вообще, обращаясь к Богу, потом что больше не к кому. А за меня молился самый близкий мне человек. И - помогло. "Просите, и будет вам".

Постепенно всё как-то наладилось, я даже нашел работу и справлялся с ней не хуже других. Место моей работы находилось невдалеке от Владимирской площади, а это родные места, я и родился в старинном зданьице, притулившемся к ограде Владимирской церкви, в нём раньше был роддом. Церковь эта с раннего детства смотрелось мне чудом, стройная, нарядная, праздничная, светлое виденье средь грязных доходных домов, рынка, ломбарда. А теперь её открыли, повыбрасывав предварительно какие-то дурацкие машины, вычистив давнишнюю грязь и копоть, и я приспособился в неё ходить. Никогда не забуду первого посещения. Поднявшись вверх по лестнице, заставленной строительными приспособлениями, я медленно двинулся к алтарю, озираясь, как любопытный турист - остановился, как вкопанный. В правом простенке висела большая картина (не иконой она вначале определилась в сознании, а именно "картиной"). На картине был изображен старинный петербуржский пейзаж, булыжная мостовая, а в самом центре - неказистая маленькая женщина, голова подвязана платочком. Она стояла и смотрела на меня - с укоризною, с печалью, с любовью... Никак не пойму, как это все удалось художнику. Он, наверное, тоже рисовал - с любовью. Я сразу узнал её, хотя раньше не видел никаких репродукций, икон, портретов с её изображением. Это была Ксения блаженная, босоножка, чудотворица, святая.

Это сейчас о нашей (нашей - потому что местной, ленинградской, петербуржской) святой можно прочитать и узнать всё, или почти всё - о её жизни, подвижничестве, о чудесах, что она вершила и вершит по сей день. А раньше... В детстве попалась мне, помню, в руки книжка. На обложке цвета общепитовского киселя был изображен управляемый космический аппарат, покосившаяся часовенка, и черными, почему-то кривыми буквами, было написано: "Правда о Ксении блаженной". Вполне обычная для конца 60-ых годов "документальная повесть", написанная инвалидом умственного труда по заказу точно таких же, как он сам, вышестоящих товарищей. Стиль изложения был вялый, и этим очень отличался от стиля многих других борцов идеологического фронта, писавших антирелигиозные памфлеты яростно, неистово, и даже как бы находясь в горячке... Нет, не тянул автор на Ф.Ницше, никак не тянул. Пафоса хватило только на то, чтобы в самом конце упомянуть о космических кораблях, бороздящих просторы и намекнуть на то, что религиозный дурман, стелющийся над бедной часовенкой на заброшенном кладбище, мешает им взлететь еще выше. Было, правда, и нечто новаторское, необычное, что-то вроде упрека властям за недостаточную активность в борьбе за неокрепшие души подрастающего поколения, не могут, мол, поставить крепкого заслона вокруг опасного объекта (писателю, видно мерещились колючая проволока и вышки с пулеметами).

С тех пор я всегда, иногда подолгу, иногда на несколько минут, задерживался возле этой иконы. Она походила на дверь в иной Петербург. В нём не было машин и троллейбусов, пестрых ларьков и пьяной паперти, не было толпы, разогретой импортным спиртом и доморощенной порнографией, пьяной не столько от алкоголя, сколько от созерцания лежалого заморского барахла в витринах, не было голодных стариков и детей, ворующих гнилые абрикосы с лотков. Почему там так пусто? Что там? Я так ничего и не узнал. Но Ксения стояла на пороге нашего мира и смотрела на нас, суетящихся и вертлявых, и видела каждую душу насквозь, потому что времени для нее не существовало. Она - святая. Разговаривая с ней, я иногда каялся, иногда просил прощения за что-то, но никогда не вымаливал благ. Что толку просить, когда ответ уже есть: "Что просишь? Иди, очистись от грехов, исправь, что натворил - потом приходи, и получишь всё". И всегда я уходил с легким сердцем, но - вот парадоксальный закон нашего вывихнутого времени - чем светлее на душе, тем жестче и непригляднее становятся жизненные обстоятельства. Так что, только держись.

Тогда же случилось несчастье. Племяннику, десятилетнему тогда мальчишке, брызнул каким-то образом в лицо горящий парафин и буквально выжег зрачок. Сестра плакала в трубку: "Врачи сказали, что глаз видеть не будет". Ну что тут поделаешь? Вечером следующего дня я был во Владимирской. Богослужение ещё не началось, и я, поставив свечи перед алтарем и пред образом Божией Матери, поспешил к Ксении блаженной. Храм только что открылся, и народу подле неё ещё не было. Я зажег свечу и помолившись, как следует, поднял голову. Она глядела, как всегда печально и ласково, и я тут же понял, что она уже всё знает, как знала всегда, но всё же, не вслух, про себя, взмолился: "Ксеньюшка, голубушка, заступница наша, Господа ради, помоги ему! Он маленький ещё, никаких грехов на нём нет, не успел еще нагрешить".

На следующий день позвонила сестра, и голос у неё дрожал: "Представляешь, парафин от зрачка сам отвалился, а под ним глаз здоровый, совершенно здоровый! В клинике говорят, что это чудо, просто чудо какое-то!"